NRC: https://nrcwebwinkel.nl/de-wereld-is-niet-stuk-te-krijgen
Volksfrant: https://www.volkskrant.nl/cultuur-media/maxim-osipov-is-niet-de-nieuwe-tsjechov-wel-een-meester-in-zwarte-humor-en-wrange-ironie~b555c207/
Tsum: https://www.tzum.info/2021/02/recensie-maxim-osipov-de-wereld-is-niet-stuk-te-krijgen/
De Leesclub van Alles: https://deleesclubvanalles.nl/recensie/de-wereld-is-niet-stuk-te-krijgen/
De Groene Amsterdammer: https://www.groene.nl/artikel/een-warm-en-niet-al-te-schoon-huis
Literair Nederland: https://www.literairnederland.nl/recensie-maxim-osipov-de-wereld-is-niet-stuk-te-krijgen/
Het Parool: https://www.parool.nl/kunst-media/schrijver-en-cardioloog-maxim-osipov-ik-dacht-dat-het-al-te-laat-was-om-te-gaan-schrijven~b96efb55/
enola.be: https://www.enola.be/2021/09/17/maxim-osipov-de-wereld-is-niet-stuk-te-krijgen/
Klara: https://klara.be/christophe-vekeman-leest-maxim-osipov
Medisch contact: https://www.medischcontact.nl/nieuws/laatste-nieuws/artikel/cardiogrammen-van-het-russische-leven.htm
De Standaard: https://www.standaard.be/cnt/dmf20211105_95882561
by Laura Kolbe
[on Rock, Paper, Scissors and Other Stories]
by Philip Ó Ceallaigh
Rock, Paper, Scissors and Other Stories by Maxim Osipov review – bleakly comic Russian tales
by Phoebe Taplin
Maxim Osipov: New Face of Russian Literature
by Kevin T. McEneaney
by Jonathan Stone
by Linette Lai
by Anna Aslanyan
Care in a Land of Closing Hospitals
by Jennifer Wilson
A Village Doctor’s Literary Calling
by Joshua Yaffa
Maxim Osipov’s Rock, Paper, Scissors and Other Stories
by Hilah Kohen
[on Rock, Paper, Scissors and Other Stories by Maxim Osipov]
by Bradley Babendir
by Robert Chandler
by Karen Langley
The Good Doctor: On Maxim Osipov’s “Rock, Paper, Scissors”
by Bob Blaisdell
Rock, Paper, Scissors and Other Stories by Maxim Osipov
by Robert Allen Papinchak
Rock, Paper, Scissors and Other Stories by Maxim Osipov — a surgeon’s precision
by Jana Bakunina
by Howard Amos
Frankfurter Allgemeine Zeitung, 31 Jan 2018
«Новый мир», 2017, № 12
Проза Максима Осипова задевает меня за живое, поскольку он занят именно писательским делом: пробует разобраться в жизни своим умом, вкладывает в это душу и — главное! — способен рассказать обо всем этом своими словами. Редкое сочетание таких качеств и образует, как мне кажется, талант писателя.
По большей части Осипов пишет рассказы. Загадочный жанр: по содержательности рассказ может приближаться к роману и в придачу — оставляет по себе привкус лирического стихотворения. Вот и в лучших рассказах Максима Осипова из вполне будничной прозы нежданно-негаданно, как дым над костром в дождь, поднимается поэтический смысл, потому что автор умеет разводить «огонь».
Вечность обойдется без нас, а мы без нее? «В войну родились, в войну и умрем…» Проза Осипова — замечательная, прозрачная, русская, больная и жесткая, и нынешняя, и всегдашняя — вся проникнута состраданием. Она не всегда утешает, но всегда радует.
Я люблю прозу Максима Осипова. Начала перечитывать его рассказы и обнаружила, что сегодня его проза похожа на диагноз — точный и неумолимый диагноз русской жизни. Автор влюблен в простое человеческое существование, но в то же время потрясен его несовпадением со своими ожиданиями. Драма тех, кто вышел из культуры. Из книг. Культура старательно уберегает нас от реальности, но здесь ей немногое удалось, потому что Осипов обладает двойным зрением: первое — он работает врачом-кардиологом и напрямую связан со временем, имея дело с бренностью человека, а оно ничто иное, как время, а второе — когда живешь в провинции, культуре труднее тебя обмануть, замаскировать реальность модными идеями и суевериями, как «русский мир», например. Там все на виду и откровеннее — и человеческая природа, и время за окном. Поэтому автор и не умиляется хрестоматийному мужику, видя, как тот бегает по улице голый «за матерью с топором, а на шее крест болтается». Один из героев (милиционер) объясняет писателю, как ему кажется, человеку наивному: «Не думай о них. Убийцы — средние люди». Справиться со смыслом своего пребывания на земле — надо признать, это мало кому удается. Душа обязана трудиться день и ночь, а кому такое под силу? Автор обращается со своими героями, как с пациентами, расспрашивая, где болит и как… в общем, как болит душа? Русская душа. Еще один миф. А на самом деле, душа одна — и вопрос в том: есть человек или нет? Как писал в своих дневниках Достоевский: сколько человека в человеке? Русские люди «готовы жить лет пятьдесят-шестьдесят, а не столько, сколько на Западе»… а еще «правды не было и не надо»… И наступает момент, когда у автора в отчаянии вырывается: «может быть, стоит изменить традициям великой русской культуры и не искать в каждом достоевскую глубину?..»
Россия — страна, которая надорвалась огромным пространством, живет как бы в остановленном времени. Все попытки ускорить время, как Октябрьская революция, кончились большой кровью. Вчитываешься в тексты Осипова, они обманчиво просты, как у Шаламова: за детской обыкновенностью слов спрятана бездна. Все время думаешь о том, как трудно любить человека — он и прекрасен, и отвратителен, и страшен, — но чтобы остаться человеком, надо его любить. Твоя душа неспокойна… думает… На такое подвигнуть может только большая литература.
Раскапываешь кем-то когда-то оброненное, замшелое, в паутине, да еще тексты на ярлычках, сбиваешь сургуч, откупориваешь… а из горлышка струится что-то невообразимое… Вот вам радость бытия: «Граждане, подставляйте сердца!» — сказано автором-кардиологом. Не объявляя диагноз в подробностях, без сомнения скажу: эти тексты — настоящая литература, по временам страшная своей простой правдивостью. Вдруг строка — и мы уже не можем оторваться, пока не пройдем путь мысли.
Все мы, в сущности, пациенты литературы. Если бы мы к ней относились, как к спасительному прибежищу, сколько бы обновленных лиц появилось на улице! Других правил, кроме как жить и служить нету. А что касается лекаря в литературе, то он знает не только через стетоскоп, что сердце бьется лишь в нескольких сантиметрах от убийственной, прожорливой реальности, и сохранить этот мнущийся ком можно только насытив все пространство вокруг содержанием жизни.
Александр Котюсов. Новый мир, № 9, 2014
Александра Лаврова. Петербургский театральный журнал, № 1 (71), 2013
«Русский и литература» — первая постановка первой пьесы прозаика Максима Осипова, стремительно вошедшего в литературу в середине 2000-х. Врач-кардиолог, работающий в тарусской районной больнице, Осипов пишет о провинции трезво, жестко и с огромной сердечной болью. Действие пьесы разворачивается в течение одного дня в маленьком городке, по «менталитету» близком скорее деревне. Сталкиваются мировосприятия интеллигента — учителя-словесника Сергея Сергеевича, хозяйки города Ксении Николаевны (глава Законодательного собрания и владелица местной пельменной, эта цепкая халда крутит чиновниками и обладает реальной властью) и таджички-гастарбайтерши Рухшоны, молодой женщины, имеющей МГУ-шное филологическое образование и исповедующей ислам.
Композиционно пьеса построена как череда сцен реального времени и ретроспекций — Сергей Сергеевич ведет дневник и вспоминает свою ученицу, дочь Ксении Верочку Жидкову, покончившую с собой три года назад. Кроме главных героев, среди действующих лиц судья, глава местного самоуправления, спившийся муж Ксении — бывший второй секретарь райкома, многоликая русская женщина Пахомова — директор школы, заведующая пельменной и т. д., местный священник, милиционеры, таджики.
В постановке этой пьесы существуют реальные трудности. Фрагменты зачитываемого дневника могут затормозить действие. Диалоги учителя с умершей Верочкой склоняют к излишней сентиментальности. Сатирические образы — к карикатуре. Рассуждения — к умозрительности. Некоторые поступки и решения героев кажутся недостаточно мотивированными.
Елена Невежина очень подробно разбирает текст пьесы, обнаруживая внутренние связи сцен, причины отношений, логику поведения персонажей. В результате то, что при чтении пьесы не казалось очевидным, выстраивается в ясное высказывание. Образы, представлявшиеся однозначными, наполняются дополнительными смыслами. Уважительное отношение к пьесе и проблемам передается зрителю. Из социально-бытовых непафосных диалогов возникают важные вопросы: о вере, о взаимопроникновении искусства и жизни, о противостоянии мировоззрений. Конечно, это происходит не только благодаря режиссеру, но и благодаря превосходным омским артистам.
Сергей Сергеевич — Михаил Окунев — отнюдь не неудачник, не блаженный (таким получился учитель в Абаканском русском театре, где пьесу поставили вскоре после Омска). Это человек сильный, сознательно сделавший свой выбор, твердо стоящий на земле. Именно любовь к земле, а не только любовь к литературе формирует эту светлую личность — так и бывает с интеллигентами провинции. С первой же сцены, с первого появления Окунева веришь, что этот учитель не только книжки читает, но занимается конкретным делом — выращивает деревья, копает землю, работает руками (у него свой дом и большой участок). Таким же конкретным представляется и его служение в школе: не просто уроки и литературный клуб по четвергам, но сам образ (и образ жизни) этого учителя не может не привлекать и не воспитывать детей. Он живет с любовью к Верочке и чувством вины, но утверждению, что он, несмотря ни на что, счастлив, тоже веришь — Окунев играет действительно счастливого человека, в том смысле, который вкладывал в это понятие Короленко: способность к счастью — высшее проявление нравственного здоровья.
Образ земли, природы поддерживается и сценографией Игоря Попова. В ее основе — картина Левитана «Март», пронизанная светом. Только дровни заменены вечным «уазиком»-«козликом», сохранившим позиции в деревне и после пришествия крутых импортных внедорожников. Поначалу это кажется шуткой, потом воспринимается как оправданное обобщение. Да и само крыльцо двухэтажного деревянного дома, у которого стоит машина, может принадлежать как нынешнему, так и минувшему веку российской действительности.
У каждого в этом спектакле своя убедительная правда. У Верочки, отринувшей жизнь «других», к которым принадлежат и ее родители, — Алина Егошина легка и красива, как эльф, но в ней сильно протестное чувство, ощущается способность отказаться от жизни, не выдержавшей проверки высокой идеей. У Ксении Николаевны, женщины сильной и уважающей силу, жаждущей власти во имя простого и необходимого порядка — «такую страну развалили», но надо же как-то строить жизнь. Ирина Герасимова, актриса для этой роли, пожалуй, слишком интеллигентная, тем не менее точно передает презрение своей героини к слабакам-мужчинам, в том числе к отцу Александру (Олег Теплоухов), пасующему перед ней. Сергея Сергеевича она ненавидит отнюдь не только потому, что его «литература» погубила Верочку. Она чувствует в нем «другую» силу, понять которую не может, и цепляется за то, что на поверхности, — обвинения интеллигенции в развале страны. А вот сила Рухшоны (Анна Ходюн) ей близка и понятна. Таджичка обладает чувством собственного достоинства, способностью адекватно противодействовать насилию, бескомпромиссностью. (Отчаяние Рухшоны, для которой вместе со страной рухнула русская литература, Ксении неведомо.) Герасимова отыгрывает очень сложные реакции своей героини, фактически перерождение в рамках совсем небольшой сцены: Ксения готова принять идеи ислама и потому, что они оправдывают ее жесткость и властолюбие, и потому, что исходят от девушки, которую она уважает, и потому, что девушка эта напоминает ей дочь. И, конечно, своя правда у Сергея Сергеевича, который, несомненно, продолжит повседневное и возвышенное служение, останется счастливым человеком, какие бы испытания ни готовили для него люди и судьба.
Вроде бы служебные, даже проходные образы становятся у омских артистов необходимой частью целого. Уничтоженный не только социальными катаклизмами, но и силой своей жены, Жидков в исполнении Евгения Смирнова комичен, жалок, но вызывает сочувствие — он не смог приспособиться к новым подлостям и выпал из жизни. Парикмахершу, еще одну ученицу Сергея Сергеевича, вроде бы случайно возникшую в сюжете, Ольга Солдатова играет лучезарной, сильной его последовательницей, пусть лишенной рефлексии и не слишком удачливой в личной жизни. Эта девушка навсегда получила прививку любви — и к литературе, и к жизни. Татьяна Прокопьева — Пахомова во всех ее ипостасях — блистательна в гротеске. Актриса создает несколько разных по социальному статусу, но единых в своей сути образов недалекой, измотанной жизнью, приниженной тягловой лошадки, готовой на подлость, доносительство, несправедливость, чтобы выжить, но не теряющей жалостливости. Гротесково и в то же время многообразно нюансируя свой гротеск, ежесекундно меняясь на глазах у зрителей, играет молодого милиционера, к которому с повинной пришла Рухшона, Владислав Пузырников. Хороши, пусть и выполнены одной краской, впадающий в маразм судья — Моисей Василиади, развращенный вседозволенностью глава местного самоуправления — Валерий Алексеев, эпизодические милиционеры — Олег Берков, Иван Пермяков и Егор Уланов.
Единственный, но досадный сбой в спектакле — таджики, которых играют эти же артисты. Они, увы, выглядят ряжеными. А ведь их присутствие чрезвычайно важно: униженные и оскорбленные трудяги, оказавшиеся заложниками рухнувшего Союза, они вовсе не без греха. Ролевого материала маловато, но не меньше, чем у милиционеров, для которых были найдены выразительные и разнообразные краски.
Как ни банально звучит, театр создает художественную модель современного общества, отчетливую, но не схематичную. И в этой модели умещаются не персонажи — очень живые люди.
Ирина Ульянина, журналист, писатель, Новосибирск
Письма из театра, 2012, № 39
Вернусь к «фирменному» гостеприимству Омской драмы, которое проявилось еще и в том, что театр поделился лучшим, что имеет, — тремя наиболее значительными, отнюдь не развлекательными спектаклями. В их числе была показана самая свежая из премьер — драма «Русский и литература» Максима Осипова в постановке Елены Невежиной, спектакль, который еще не «обкатался», не набрал, что называется, ровного дыхания, но оттого усилилось его будоражащее воздействие. Действие рождалось словно спонтанно, здесь и сейчас, на глазах у затаивших дыхание зрителей.
Дебютная пьеса Максима Осипова — врача-кардиолога, вполне состоявшегося, сложившегося как писатель со своей манерой, — имеет некоторую драматургическую слабость: она слишком литературна, разговорна. Особенно первый акт изобилует монологами и диалогами, затмевающими событийный ряд, заменяющими нарративность. Ко второму действию, где уже выявлены конфликты и происходит сцепка характеров, подобных претензий не возникает. Достоинство пьесы «Русский и литература» — в ее глубине, честности, невыдуманности. Автор страстно, дотошно обнажает гниль и бреши — острейшие нравственные проблемы сегодняшнего дня, и в то же время выводит положительного героя. В чистом виде положительный герой — большая редкость для современной драматургии, где персонажи в основном ходячие перечни человеческих недостатков, «плохой и еще хуже» (по аналогии с «тупой и еще тупее»).
У гуманиста Осипова, напротив, мир не делится на черное и белое, на хороших и плохих людей, все «хорошие и еще лучше», но отчаянно заблуждающиеся, блуждающие в потемках. Ибо, как сказал другой писатель, «чего бы ни сделал русский человек, его прежде всего жалко». Сердце кардиолога болит из-за несовершенства человеческой души — субстанции ленивой, инертной, норовящей избежать обязанности трудиться, прямо как нерадивые новобранцы стремятся увильнуть от службы в армии. Болит и о заблудшем духе, не просвещенном, не подкрепленном истинной верой. С той же мерой сердечного, душевного включения, с той же мерой честности и страстности выполнила постановку Елена Невежина — режиссер с безупречным литературным вкусом, тонко чувствующий слово, структуру текста. Для пьесы, где шелухе просторечий, а порой и отъявленной пошлости в репликах противостоит высокая поэзия, она нашла оптимальную форму. Компактную и вместе с тем многомерную. Таково же музыкальное оформление Валерия Чернышёва, состоящее из контрастов: ернического бряцанья шлягеров, под которые пляшут во хмелю, и фрагментов произведений Шостаковича и Лядова, уносящих звонкими нотами в «горние выси духа».
Отрицательных героев, как известно, играть легче, они ярче, выигрышнее, изобретательнее в своих мелких пакостях и крупных злодействах, нежели пресные положительные праведники. Признаться, при прочтении пьесы я не представляла, как можно сыграть учителя русского языка и литературы Сергея Сергеевича так, чтобы скулы не свело от скуки: словесник без конца декламирует стихи, дышит поэзией, наслаждается ею, смакует роскошь родного языка и притом словно бы упивается самим собой. Заслуженный артист РФ Михаил Окунев поразил, он придал образу колоссальное обаяние и диапазон.
«Мне сорок пять лет, и я хорошо себя чувствую», — говорит его Сергей Сергеевич, попивая кефир в сцене пролога, и все про него сразу становится понятно из-за точно взятой интонации, в которой слышится и легкая самоирония, и некое резонерство — привычка напрягать мозги, все вокруг подвергая анализу. Актер нашел не только естественную интонацию, исключающую излишний пафос, но и очень органичную манеру поведения. Скромно одетый, непритязательный в быту, Сергей Сергеевич ведет образ жизни абсолютно нормальный для провинциального интеллигента. Сеет разумное, доброе, вечное, потому что ему нравится сеять. Не мечтает о несбыточном, а намерен вести ровно такую же размеренную, осмысленную жизнь в захолустном городке, где «красиво невеселой среднерусской красотой», как можно дольше. Это ли не патриотизм? Левитановско-блоковская весна без конца и без края, явленная в сценографии Игоря Попова, с таянием снегов, шаткими мостками над хлябями, ликующей синевой на заднике, от которой режет глаза, — его среда обитания, которую он узнает, принимает и приветствует звоном щита.
Я же горячо приветствую то обстоятельство, что Окунев избежал актерской декламации, исполняя стихи. Лучше всего, органичней поэзия звучала в игре, затеянной учителем с ученицей Верочкой, когда он называл строчку, она вторила другой, продолжающей. Это ли не любовь? Алина Егошина, воплотившая чистый идеал в белом платьице вечной невесты, в премьерном спектакле существенно набрала мастерства. Труднейшую роль как бы иллюзии, воспоминания, девушки не от мира сего пластическим рисунком сделала почти бесплотной, но не лишенной юного несмелого кокетства. У молодой актрисы, в прошлом сезоне пополнившей труппу, — никаких штампов по части мимики, а сиянье глаз выдает вдохновенный труд души. Позволю себе написать слово не из тезауруса критика: «молодец!» Просто молодец.
Вообще, большинство ролей второго плана в густонаселенном, многоликом спектакле «Русский и литература» удались отменно, сыграны объемно, полнокровно, так, что за каждым мельчайшим жестом, за походкой, тембром голоса читается судьба. Изумительна Ольга Солдатова в образе парикмахерши — открытой, наивной, трогательной; она тоже плод воспитания Сергей Сергеевича. Броско, сочно сыграла четырех кондовых, шумных и лицемерных теток Татьяна Прокопьева, великолепная острохарактерная актриса. Все ее персонажи несчастны по-своему, и все о том даже не подозревают. А вот бывший партийный босс, тихий алкоголик Жидков в исполнении народного артиста России Евгения Смирнова, — человек себе на уме, вкрадчив, умен, хитер, но, несмотря ни на что, вызывает симпатию. Хороши и комичные эпизоды с таджиками — Егором Улановым, Олегом Берковым и Иваном Пермяковым. Но, несомненно, самая масштабная и самая выразительная актерская работа в премьере принадлежит Ирине Герасимовой.
До чего же противоречивая натура ее Ксения Николаевна — глава местного Законодательного собрания и хозяйка пельменной!.. Гордячка, никому не показывает свою боль из-за смерти единственной дочери, подменяет ее жаждой мщения. Жесткая, сухая, издерганная, с отвратительной манерой обращаться к людям по фамилиям, да еще надменно-командным тоном. Прячет идеально стройную, хрупкую фигурку под мешковатым плащом, нивелирует красоту старомодной прической и платочком. Ридикюль висит на локте, как у старушки, а букет, подаренный в честь наступающего 8 Марта, сует под мышку, будто веник. Совсем не умеет пользоваться женской властью, наслаждаться женскими привилегиями, бедняжка, из позволяемых себе удовольствий — только рюмочка для расслабления. Недолюбленная, загнавшая себя беспросветной работой, похоже, она появилась на свет из такой оглушительной нищеты, что жизнь положила на добычу материальных благ. А о нематериальных ценностях имеет весьма смутное представление. Ирина Герасимова в этом образе неузнаваема и в каждое свое появление на сцене сообщает миллион подробностей о героине: беспримерное, беспрецедентное перевоплощение!
Такой же актерский подвиг совершает Анна Ходюн, сыгравшая Рухшону Ибрагимову, исламистку в аскетической одежде и хиджабе, беженку, работницу пельменной. В первом действии у нее совсем мало слов, зато каждое произносится с достоинством, весомо, не впроброс. Она умеет «уважать себя заставить». Гордая осанка, тщательность в работе, сильная воля — вот что роднит ее с Ксенией Николаевной. Любовь к Блоку, приведшая на филфак МГУ, к русскому и литературе остались в прошлом. В настоящем — любовь к Аллаху, давшая такую силу духа, что и тюрьма не страшна. Анна Ходюн первое действие играет безукоризненно, а во втором, в ключевой сцене, к сожалению, вдруг пускается в патетику, форсирует, отчего несколько снижается, упрощается посыл. Ей, вернее Рухшоне, убившей насильника и заточенной в клетку камеры, очень помогает волшебник свет (художник по свету Тарас Михалевский), отбрасывающий тени, подобные клейму, на лицо. Магия отблесков, большое темное пространство сцены и узость клетки, холод металла — из всего этого вырастает глобальная метафора. Как бы ни было, сцена напряженного диалога двух женщин — русской, декоративной православной, не ведающей о великой силе родного языка и литературы, и правоверной мусульманки, владеющей русским, как родным, и нашедшей духовную опору, — это текст уровня диалогов Сократа. Сакральный. Максиму Осипову можно не беспокоиться о своем драматургическом будущем, можно даже больше вообще ничего не писать — после премьеры в Омской драме он уже попал в классики.
Не сомневаюсь, что мнения зрителей по поводу «Русского и литературы» разойдутся и тема, и ее освоение вызовут споры, — и замечательно, это хороший знак. Достоинство, а не недостаток. Этот спектакль — произведение искусства, а искусство ставит вопросы, а не дает ответов. Устраивает нам праздники преодоления душевной лени.
Василий Костырко
http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Poeziya-i-pravda
Максим Осипов. Человек эпохи Возрождения. — М.: Астрель: CORPUS, 2012. — 416 с.
Максим Осипов — фигура в нашей литературе особенная. С одной стороны, он появился «из ниоткуда», с другой, уже имея биографию, казалось бы, и не связанную с литературой, но все же создающую для его произведений специальный контекст.
Автор этой книги — врач, известный тем, что подался из Москвы в Тарусу, где устроился работать кардиологом в местную больницу, которую попытался приблизить к современным западным медицинским стандартам. Только потом в московских толстых журналах стали появляться его очерки о положении дел в провинциальной медицине, а уже затем — рассказы и повести, героем которых довольно часто оказывается врач.
Соответственно, сборник «Человек эпохи возрождения» состоит из двух частей — художественной прозы и публицистики, напрямую связанной с основной профессией автора.
С появлением фамилии писателя в премиальных сюжетах возник штамп «Максим Осипов — новый Чехов». Осипов от этого звания решительно отказывался, хотя — и по текстам, представленным в этом сборнике, это хорошо видно, — не может себя с Чеховым не сравнивать.
Не решаясь выносить какого-то окончательного суждения, осмелимся предположить, что одно из важнейших отличий между этими писателями — это их отношение к религии.
Чехов хорошо знал православие изнутри, но определенно сомневался в его истинности и в его благотворном воздействии на человеческую натуру. Он пытался опереться (насколько успешно — разговор отдельный) на позитивную науку и светскую мораль.
Осипов, напротив, человек глубоко верующий. Причем православие для него — явно личный выбор, а не способ обозначить свою принадлежность к большинству, с которым у него, как у личности, совершающей поступки, могут возникать непростые отношения.
Таким образом, к текстам Осипова прилагается как минимум два свидетельства о наличии у автора неких этических принципов — профессиональных и религиозных.
Деталь эта по нынешним временам немаловажная. Всем прекрасен постмодернизм, однако моральный релятивизм не слишком хорошо подходит для того, чтобы возбуждать у читателя сострадание к литературным героям. Зато сохраняет ценность совет Аристотеля выводить на сцену благородных действующих лиц, впадающих в несчастие «не по своей порочности или негодности, но по какой-либо ошибке».
Приключения одинокого героя в поисках денег (формулировка Виктора Пелевина) даже в наши дни захватывают читателя куда меньше, чем история персонажа, который заботится об общем благе или хотя бы просто пытается избежать дурных поступков.
Пусть даже с ним, как с царем Эдипом, и случаются от этого всякие недоразумения.
О тонкой грани между оплошностью и преступлением многие произведения сборника. Московский врач, отправившись в провинцию, чтобы творить добро, оказывается абсолютно беспомощным в сложной, требующей от врача профессионального мужества ситуации, связанной с трансплантацией органов («Маленький лорд Фаунтлерой»). Бизнесмен-филантроп в расстроенных чувствах начинает стрелять по воронам и убивает, как ему кажется, случайного прохожего («Человек эпохи Возрождения»).
Зачастую оказывается, что не в нашей власти даже выбирать между ролью жертвы и убийцы: узник концлагеря Исаак Шац поставлен своими освободителями в ситуацию, в которой не может не стать палачом («Москва-Петрозаводск»).
Как говорит его сын, Щац-следователь, «убийцы — средние люди».
Экзистенциальную позицию Осипова можно обозначить как некую продуктивную неустойчивость. И индивидуализм, и коллективизм он демонстрирует нам в довольно неприглядном свете, сам же при этом не пристает ни к одному из этих видимых берегов.
К примеру, главный герой повести «Человек эпохи Возрождения» мнит себя хозяином жизни и пытается объять необъятное. Однако и культурная традиция, и личное счастье от него ускользают, так что остается только выстрелить в себя из ружья.
Что же касается образов жизни роевой, то Осипов предлагает нам такой зловещий символ единения как часовня, которую в повести «Камень, ножницы, бумага» собирается подарить своему городу предпринимательница Ксения Кныш. Что именно строить, часовню или мечеть, для нее, в конечном счете, оказывается непринципиальным. Неизменным остается способ достижения цели: чтобы освободить место в центре города, надо поджечь дом соседа, школьного учителя литературы.
У положительных или, если сказать точнее, неотрицательных героев Осипова, сложные отношения с большими общностями — национальными, религиозными. Возникает вопрос о настоящем месте этих людей в жизни. Оно оказывается весьма неопределенным даже в чисто географическом отношении.
Врач из «Цыганки», перевозя больных, курсирует между Америкой и Россией. Шахматист Матвей Иванов («Фигуры на плоскости») никак не может пустить корни на новой родине, однако ему не удается забыть родину прежнюю, так же, как и своего отца, чью вину он переживает как свою собственную.
Даже для доктора-повествователя из рассказа «Москва-Петрозаводск» рассуждения его молодого коллеги-попутчика об «этой стране», из которой можно только уехать, на самом деле, тоже довольно серьезное искушение.
Герои Осипова по большей части все время куда-то едут.
Движение в пространстве, дорога — один из наиболее характерных и важных для его прозы мотивов. Смысл его оказывается довольно традиционным: это, по-прежнему, переход, испытание, маленькая смерть и воскресение в новом качестве.
Герой «Цыганки» возвращается домой после неудачной поездки в Штаты. Страна эта, столь разумно и гуманно устроенная, для него — лишь огромный зал ожидания. Зато на родине, разбив бампер машины о неправильно установленное бетонное ограждение, он по необъяснимой причине ощущает себя совершенно счастливым.
Для Матвея Иванова из «Фигур на плоскости» жизнь в эмиграции подобна сну. Пробуждением становится дорога домой в Россию на похороны отца. Вынужденный сделать пересадку в Риме, он проводит ночь в прогулках по Вечному городу. Каждый встречный кажется родным Матвею, он ощущает личную любовь Создателя к себе и готов ехать домой, уже ощущая его защиту.
Для доктора из рассказа «Москва-Петрозаводск» моментом истины становится встреча с Шацем младшим, от которого он узнает, что провел ночь в купе с убийцами. Отказ героя делиться с молодым коллегой тем, что он узнал, глубоко символичен.
Доктор остается в этой стране.
Связь между художественной и публицистической частями книги Осипова очевидна.
И дело не только в том, что в очерках мелькает предпринимательница, подозрительно похожая на Ксению Кныш. И не в признании, что у провинциальных врачей есть свои соблазны, например, прибегнуть для разрешения конфликтов с местной администрацией к помощи местных же бандитов.
Важно то, что к писательству Осипов идет не только от литературной традиции, но еще и от медицины и от религии. Первая предназначена для исцеления тела, вторая — души.
Думается, именно этот личный опыт автора и делает лучшие тексты Осипова хрестоматийным примером решения исконных задач литературы — на свой лад она должна врачевать душу.
Из очерков Осипова хорошо видно, что без этого и тело исцелить не представляется возможным. Он пишет о том, что больные, чьи основные эмоции — это страх смерти и страх перед жизнью, неспособны выполнять даже самые элементарные предписания врачей.
А это значит, что если и литература позволяет что-то в этом смысле исправить, то она тоже жизненно необходима.
28.08.12
Светлана Васильева. Портал tvoiomsk.ru, 22.05.2012
Премьера Академического театра драмы — спектакль «Русский и литература» по пьесе Максима Осипова — вызвала оживленные споры среди омских театралов.
Эта пьеса — первая у автора трех книг прозы. При том что Максим Осипов по профессии — врач-кардиолог, кандидат медицинских наук. Он и сейчас работает в Тарусе. «Лекарь в литературе», как назвал Осипова Юрий Норштейн, написал остросовременную пьесу о проблемах наших дней. Какие у нас беды? — Спроси нынешнего россиянина — обязательно будет говорить о социальных проблемах, а главным противоречием назовет пропасть между бедными и богатыми. И все это правда. Но вне нашей души. Максим Осипов осмелился говорить о душевном — литературе и духовном — вере. И сделал это первым, а Театр драмы впервые в России вынес этот разговор на сцену. У нас же бытует мнение, что вера — это глубоко личное и об этом распространяться не стоит. Почему? Разве не пустота души — первопричина греха, а отсюда и бед?
Вкратце фабула такова: в маленьком русском городке живет учитель-идеалист, который воспитывает юношество на великой русской классике с ее сострадательностью, тягой к добру и возвышающей душу красотой. Любимая ученица, в которую он был влюблен и не позволил себе признаться в этом, поступает на филфак в университет Петербурга, а потом бросает учебу и в компании подобных ей филантропов спешит делать добро, помогать «падшим». Один из падших насилует девушку, она кончает жизнь самоубийством. Эта история нам рассказывается, а в спектакле появляется и исчезает только образ прекрасной юной Верочки в белом платье — неокрепшей и навсегда потерянной души. Ее отец — спившийся бывший секретарь райкома, а мать — всему городку мать: и глава Законодательного собрания, и хозяйка пельменной. При том вроде бы верующая, православная. Пост держит, да в день 8 Марта, вовсе не христианский праздник, может и рюмочку пропустить. Кто не без греха. Тип такой бывшей пионервожатой, активной комсомолки, а сегодня новоначальной христианки, случается, усердной не по разуму. Выхлопотала против церковных правил отпевание самоубийцы. Местный батюшка отказал, она обратилась к архиерею, благочинный округа ей не по рангу! А священника своего храма подбивает на зло: построить часовню на месте дома учителя, ставшего после гибели дочери ее личным врагом. Узнаваемо? Увы… Актриса Ирина Герасимова не жалеет пародийных красок, создавая образ.
И тут же зеркальная история. В пельменную устроилась посудомойкой таджичка. В длинной юбке, хиджабе. Но когда для нее возникла угроза насилия, схватила нож — и убила. Классический пример самозащиты. Но за решеткой молчаливая мусульманка вдруг обретает голос и пафос. Она, оказывается, тоже не из простых, с дипломом филфака МГУ, и русский с литературой были смыслом жизни. А теперь — ислам, что, по ее мнению, выше традиций и вообще выше всего.
Монолог Рухшоны (актриса Анна Ходюн) настолько бескомпромиссен, что производит впечатление на «гранд-даму» Ксению Николаевну, которая падает ниц перед силой духа своей работницы, и будоражит зрителя. Отсюда и вопросы: почему в спектакле все наше такое жиденькое и нестойкое, а иная вера превознесена?
Но кто и что возвеличивает? Не автор — героиня, похожая на зомбированную шахидку, с недобрым блеском в глазах, с уверенностью, что врагов нельзя прощать. Право, и мусульмане могут обидеться за такую идентификацию их религии. Но все это есть сегодня в мире. И некрепкие в вере русские, христиане только внешне. И фундаменталистский фанатизм. Жизнь дает пример за примером, как мы не умеем защищать свое, сдаем позиции. Чего только стоит дискуссия о кощунственных плясках в храме. Нам бы, да что нам — всей Европе, побольше бы энергии (по Льву Гумилеву — пассионарности) в сохранении своих духовных ценностей. Но это трудно, да и суета сует опустошает душу. «Полые люди» — определение из пьесы.
Может ли быть спасительным идеалом учитель Сергей Сергеевич? Михаил Окунев играет его обаятельным чеховским интеллигентом. Бессребреник, провинциальный чудак, мечтатель, философ — таких в XX безбожном столетии называли у нас, используя, впрочем, церковную терминологию, подвижниками. Поубавилось их в материальный век, конечно. Жаль. А может, такое служение исчерпало себя? Вот ведь погибла Верочка. И к русской литературе еще бы спасительную скрепу веры, которой жили великие писатели и поэты, чьи тексты так выразительно вплетены в ткань спектакля, воистину литературного, и пока еще понятны зрителям, писавшим в юности сочинения. А скоро, может быть, будут чужды выпускникам школ, в которых литература стала необязательным экзаменационным предметом.
Спектакль, поставленный московским режиссером Еленой Невежиной, побуждает напряженно думать. Он задуманно аскетичен в сценографии, постановочных приемах, что тоже может смущать зрителей, привыкших к яркой театральности.
Только и слышим: нет современной пьесы. Но готовы ли принять не чернуху, не развлекаловку, а интеллектуальный разговор со сцены о больном и очень важном?
Анна Наринская о сборнике «Грех жаловаться» Журнал «Коммерсантъ Weekend», № 37 (133), 25.09.2009.
Прошлогодние события в Тарусской больнице сделали из Максима Осипова фигуру известную и даже символическую. Борьба тарусских врачей с городской администрацией и их победа для многих оказались доказательством того, что, да, добро может победить зло, что пустоту, которая стремится поглотить нас, «как “деды” в армии, как “воры” в лагере», все же можно, по выражению самого Осипова, загнать в межклеточные промежутки.
О тогдашней борьбе с пустотой Максим Осипов рассказывает в тексте под названием «Непасхальная радость». Это в каком-то смысле отчет — все начинается «в високосную пятницу, 29 февраля», когда в Тарусской открыли новое кардиологическое отделение, а «уже на следующий рабочий день, в понедельник, Главврача уволили без объяснения причин». А заканчивается, вернее, почти заканчивается 19 марта, когда «как бы между прочим явился Некто и зачитал приказ “Главврача восстановить”».
Рассказ о двадцати днях, в течение которых надежда появлялась и исчезала, врачей пытались обвинить в расхищении спонсорских денег, а в городе были распущены слухи, что они «ставят опыты на людях, используют запрещенные препараты и репетируют оранжевую революцию». И вот в один из таких дней в больницу пришла старушка: «Я слышала, вас закрывают. Таблеточек дадите напоследок?» Все правильно, пишет Осипов, она маленькая, мы большие, кто кого должен защищать?
Здесь остановимся. Старушка вроде бы не права. Более того, она неблагодарна — в этой больнице ей, как выясняется, помогли, отправили на операцию в Москву, и вот теперь ей намного лучше, а она не говорит ничего не только героического вроде давайте мы за вас пикетом выйдем или Путину напишем, но и даже ничего сочувственного. Она поступает отчасти предательски, думает только о себе, ей бы только таблеточек напоследок.
Но, нет, уверен Осипов, все так и должно быть — «она» маленькая, «мы» большие, взрослые, сильные, умные. Так распределены роли — «мы» боремся за право жить своей жизнью, «они» просто хотят выжить, да и то не очень стараются.
В этом авторском «они» и «мы» — ошеломляющая, неприятная даже какая-то честность. И именно она делает тексты Осипова кристаллизованно серьезными: «Они и правда готовы жить лет пятьдесят-шестьдесят, а не столько, сколько на Западе, моста и правда “не было и не надо”». И даже — «они и правда предпочитают Киркорова Бетховену».
И может быть, предлагает Осипов, «стоит изменить традициям великой русской литературы и не искать в каждом достоевскую глубину (если копнуть, там такое откроется...), а просто и по-медицински констатировать: алкаш, дурак, неряха».
Может быть, и стоит. В сборнике «Грех жаловаться» собраны все выходившие ранее тексты Максима Осипова — три рассказа, эссе, две повести, и каждый из этих текстов отличают этот зрелый, прямой взгляд автора на действительность и полное нежелание признавать тех, кого он признавать совсем не хочет. Он не хочет мириться с «агрессивной простотой», принимать жизнь, проживаемую «как через вату», не согласен умиляться хрестоматийному мужику, бегающему по улице голым «за матерью с топором, а на шее крест болтается». Он вообще много чего не хочет принять и много чему не согласен умиляться. Он готов пожалеть, но не понять тех, у кого «сильнее всего выражены два чувства — страх смерти и нелюбовь к жизни».
Майя Кучерская. «Ведомости», № 10 (2776), 24.01.2011
«Казаковку», вручаемую за лучший рассказ года, получил «Москва—Петрозаводск» Максима Осипова, опубликованный в пятом номере «Знамени». Это жесткий многослойный рассказ, написанный емко и резко. Главный герой, врач, едет на конференцию в Петрозаводск. Его соседи по купе — два парня, не слишком приятные, но и не вовсе отвратительные — даунообразный Толян, всю дорогу играющий в мобильный, и человек без примет с говорящим прозвищем Серый (в смысле, никакой). Наутро у Толяна начинается белая горячка, растерянный врач зовет на помощь проводницу, та — милицию, и вскоре несколько милиционеров жестоко избивают Толяна, а заодно и Серого на платформе. Герой потрясен и в Петрозаводске разыскивает милицейского полковника, чтобы пожаловаться на беспредел его подчиненных, а также передать бедным, как он убежден, челнокам оставшиеся в купе вещи — большие клетчатые сумки. Но полковник по имени Шлема Ицкович Шац объясняет интеллигенту и гуманисту, что его попутчики — убийцы, в клетчатых сумках — награбленное, а убиты жертвы таким жутким образом, что герою, глянувшему на фотографии, становится дурно. Полковник на все его стенания откликается просто: «Не думай о них. Убийцы — средние люди».
Это еще не все, но прервемся. Формально неприхотливый рассказ Максима Осипова в смысловом отношении напоминает воронку. Осипов соединяет самые разные топосы русской литературы: уязвленный страданиями человеческими путешественник, аукающийся с героями Радищева и Венечки Ерофеева, дорожное пьянство, умник, рассуждающий в соседнем купе об «этой стране», еврей в немецком плену. Но, суммируя предшествующий литературный опыт, Осипов отстраивает свое высказывание: нет предела человеческой низости, как нет предела и познанию русской жизни и земли, которая вечно ускользает и снова прячется за шеломом. Остается одно: смотреть и слушать. «Внимай, Иов, слушай меня, молчи» — эта библейская цитата выставлена эпиграфом к рассказу.
Блог С. Костырко — Рефлексии ЖЗ. Выпуск 27.
Неожиданностью, которая на самом деле нас и не удивила, стало абсолютное лидерство во всех наших списках рассказов Максима Осипова (кроме вошедшего в лонг- и шорт-лист рассказа «Москва—Петрозаводск», жюри рассматривало еще и рассказы «Цыганка» («Знамя» № 11, 2010) и «Маленький лорд Фаунтлерой» («Новый мир» № 1, 2010). Дело не в том, что рассказы эти написаны, отчасти, на «медицинские темы», как бы гарантирующие их востребованность у широкой публики. То есть, конечно, да, но в другом смысле — это рассказы, продолжающие традицию, к которой приучила нас русская «врачебная проза» от Чехова и Булгакова. Видимо, сама профессия, предполагающая ежедневный контакт с жизнью и смертью, «затачивает» писательский взгляд, лишая его иллюзий, наделяя проницательностью, иногда колющей (Чехова, скажем, некоторые современники считали вообще циником). И, соответственно, определяют отношения со словом. Там своя система проверки слова на подлинность. Там нет свободного художественного поиска — предполагаются только находки, единственно возможная для выражения своей мысли форма.
Жанр, в котором написан рассказ «Москва—Петрозаводск», можно было бы назвать путевой прозой. Повествователь едет из Москвы в Петрозаводск и наблюдает за своими попутчиками, двумя непонятными для него мужчинами, которые поначалу кажутся ему «гэбэшниками», потом (один из попутчиков) — вроде как алкоголиком на грани белой горячки, требующем вмешательства в ситуацию его, врача, в данном случае, повествователя. Однако в ситуацию почему-то вмешивается милиция, избивающая на глазах повествователя и соседей по вагону алкоголика и его товарища; затем, обнаружив оставленные попутчиками сумки в купе, повествователь решает, что это челноки, чем и объясняет для себя активность милиции. Ну а ближе к финалу рассказа, повествователь, отправившийся в местное управление милиции искать правду, выясняет, что попутчики его, на самом деле, — убийцы, пытающиеся скрыться после чудовищного даже для видавших виды профессионалов преступления. Но и это не финал рассказа.
Финалом рассказа становится неожиданная исповедь полковника милиции со странным для этого учреждения именем Шлема, рассказ его про своего отца, чудом выжившего в немецком концлагере еврея. А убийцы, — отмахивается милицейский полковник Шлема, — люди средние. То есть в человеческом измерении неинтересные. И завороженным им может быть только сосунки, не знающие жизни.
Но вот этот процесс постепенного — слой за слоем, снимания покровов, скрывавших от повествователя увиденное им, не становится в рассказе Осипова сюжетом самодостаточным, как у Кортасара в «Слюнях дьявола». Осиповский сюжет скорее улиссовский — в финале повествователь-странник обнаруживает себя как бы в неком новом для него пространстве со своей (более истинной, он чувствует это) иерархией человеческих ценностей, откуда ему, повествователю, уже не хочется возвращаться к себе прежнему: на вопрос встреченных после визита в милицию соседей по вагону, узнал ли он что про жертв милицейского произвола, повествователь отвечает — нет.